Название: Стикс. На том берегу.
Глава 1
Автор: Melemina
Бета: uni-akt
Рейтинг: NC-21
Жанр: драма, дарк
Пейринг: по ходу действия
Состояние: в процессе
Размещение: запрещено
Предупреждения: в соответствии с рейтингом.
Саммари: никто, кроме Мэтта Картрайта, не знает, что случится с перешедшим реку мертвых.


читать дальшеЯ знаю Мэтта с детства. Мы жили на одной улице, ходили в одну школу, играли на одной баскетбольной площадке.
У меня есть его фотографии «до» и «после». До - у него все еще черные волосы, с синим блеском, присущим азиатским расам. Фото, где он стоит, положив руку на мраморную задницу потрескавшейся статуи. Солнечные тени лавиной ссыпаются с неба, путаясь в зеленой листве. У мраморной бабы самодовольный вид – еще бы, ей, целлюлитной корове, положил руку на задницу сам Мэтт Картрайт, Мэтт-будь-моим, Мэтт-я-хотела-тебе-сказать, Мэтт-о-боже-парень-ты-безупречен.
Это было первое фото Мэтта, которое попало мне в руки. Попало потому, что самому Мэтту что-то в нем не понравилось, я сказал – можно? - он сказал – бери.
На эту фотографию я дрочил, зажимая ее под стеклом на столе. Мял себя до синяков, дрожал, будто подключенный к оголенному проводу, зубами кромсал в кровь губы, и потом, обессиленный и униженный, падал на колени и смотрел, как сперма стекает по пальцам и ослабевшему члену.
Я включал в доме все, что мог – телевизор, радио, компьютер, музыку, раскладывал учебники, сжимал пальцами виски, пытался думать и что-то запоминать – или не думать вовсе, но – черт, - я был отравлен Картрайтом до мозга костей. Учебники летели на пол, я прижимался лбом к холодному стеклу, дышал на него, растирал пальцами, стонал, и тело изгибалось, ледяное, в ознобе, а в животе и паху растекался огненный яд.
Короче говоря, мое детство было испорчено. До переезда Мэтта в наш район я жил, как все, - учился, гонял на велосипеде, играл в баскетбол, собирал в гараже модель средневекового замка и пытался дрессировать Бесси, мою черную терьершу.
Появление Мэтта уничтожило меня полностью. Я стал похож на разведчика в тылу врага. Я больше не катался на велосипеде – я искал Мэтта по парку. Я не играл в баскетбол – я показывал ему свои умения, я не собирал замок – я искал повода остаться с ним наедине в гараже. Мэтт не любил собак, и я совсем забыл про Бесси.
Мэтт воспринимал меня как должное. Парень-который-живет-через-дом. У него были другие интересы и знакомые. Две гнусные шлюхи-близняшки Анна и Лина, которых я прежде не отличал от столбов и которые вдруг превратились в чертовых наглых блядей – после того, как Мэтт сказал, что секс с двумя одинаковыми девочками – для него уже не мечта.
Некто Тайгер. Зататуированный обмылок в черной коже и с мотоциклом между ног. Этого я ненавидел до наркоманских ломок, и до сих пор не переношу вид татуировок на чужом теле.
Мэтт много общался с Тайгером. Они часто и надолго пропадали вдвоем, и в это время я носился по городу, как осенний мертвый лист – рыжая моя башка мелькала то в парке, то на мосту, то у баров, то у гаражей.
Я тосковал по Мэтту, как Македонский по победам, и готов был горы свернуть ради него, но никаких гор не было, был просто Картрайт и парень-который-живет-через-дом.
На день рождения Мэтт получил от отца мотоцикл. Я видел его – влитого и вплавленного в никель, краску и кожу сидения. Не было никого, кто так врастал в окружающий мир, как Мэтт Картрайт.
Он стал исчезать все чаще. Я приходил в гараж и смотрел на недостроенный замок и пылившийся в углу велосипед. Я написал два стихотворения, и однажды ночью, хлебнув виски из семейного бара, шатаясь и подвывая, поперся через кустарники и дворы к дому Мэтта. Шел дождь. Сердце сидело в груди колючим пауком, я задыхался и словно застревал во времени – каждый шаг давался мне сотню лет, а дурацкие комки бумаги истлевали в моей ладони и снова становились зернышком-деревом-доской-бумагой, а я царапал на ней слова, хватал и нес к Картрайту через горы и долины. И усталость сожрала мне ноги до бедра.
Я перешел тогда границу.
Мэтт не был хладнокровным ублюдком, беспринципным мудаком или сволочью. Никогда не был. Просто боги, нахлеставшись нектара, в припадке вдохновения сваяли его так, что должны были оставить у себя, на Олимпе, чтобы не смущать людей.
Это действительно так. Если бы не их ошибка, близняшка Анна не выскребла бы сестре Лине шариковой ручкой глаз, Тайгер не валялся бы сейчас в могиле, пропеченный насквозь труп под бензиновым соусом, а я не вертел бы задницей в стрип-баре, не щипал бы брови и не знал бы, что такое упражнения для мышц ануса.
Но моя история далеко впереди, а тогда, летом, я перешел границу.
Я почему-то столкнулся с ним тогда, мокрый, пьяный и исцарапанный кустами. Мэтт стоял во дворе в непромокаемой куртке, подняв воротник. Он смотрел куда-то вверх, и его глаза – излучина моей реки, заполненной черной водой, медленно следили за вскипавшим небом. Я шел к нему так, как жрецы идут к своим божествам – на рабски подгибающихся ногах, согнув спину. Он не сразу меня заметил, а когда заметил и перевел взгляд – моя река, черная вода в обгоревших берегах, острая излучина, - я умер.
Он присел передо мной на корточки, с куртки капал холод, синие молнии метались позади, его волосы тоже посинели. Я разжал руку и отдал ему мятый бумажный ком. Из зернышка вырос росток, развернулись листья, окреп ствол, а потом все пало под визг пилы, штабелями легли доски, пачками – листы, и на одном из них я написал свои глупые стихи.
Мэтт развернул листок, повернулся боком так, чтобы молнии осветили его – губы поджались, - он прошелся глазами по строкам.

И началась эпоха «после». Никто не знает, что случилось с Мэттом в ту ночь, но в следующий раз я увидел его уже таким, какой он сейчас – полностью седым. Его волосы навсегда утратили свой цвет, превратившись в самую белоснежную меловую бумагу. Излучина моей реки оказалась погребена под снегом, вода стала еще темнее, холод стал ощутимее. В то лето Мэтт Картрайт сначала покинул меня, а потом стал моим другом, и остается им до сих пор.
После той ночи он забыл о близняшках, мотоцикле и еще сотне людей и предметов. Приходил ко мне вечером, мы сидели в гараже, складывали детали замка одну к одной, и разговаривали о чем-то странном. Он спрашивал меня, с чего я взял, что являюсь педиком, и я вдохновенно врал, скрывая истинную причину, – придумал историю про совратившего меня молодого врача, придумал этому врачу имя, внешность и характер, и даже показывал Мэтту размер его члена – разведя ладошки.
Мэтта интересовало, что я собираюсь делать дальше, я пожимал плечами – по чести говоря, пока он сидел со мной в гараже, не существовало будущего, - и тогда он начинал прикидывать различные варианты: ты можешь заполнить анкету в Интернете и познакомиться с кем-нибудь, ну, или затесаться в светскую тусовку, говорят, там все педики.
Он словно забыл о том, что я писал ему на том листке. А я не спрашивал, что с ним после этого случилось. Наверное, мое признание и его ночь были взаимосвязаны, но чем и как – неизвестно.
Прошло уже десять лет, а мы до сих пор не говорим об этом.

С Хантером мы познакомились в тот день, когда Тайгер превратился в то, во что превратился – в запеченный черноватый кус в блестящей кожаной упаковке.
Мотоциклисты давно проложили за городом трассу, на которой осенью решалось, кто из них заслужил звание лучшего. В качестве зрителей обычно собирались друзья и знакомые, пили холодное пиво из ледяных бутылок, грызли чипсы, курили траву. Полинявшее небо пахло дымом, возле серых пирамидок палаток разворачивались яркие спальники. Листва старых буков потихоньку превращалась в охру, воздух по утрам дрожал от первых заморозков и рева мотоциклов.
Меня отпустили на двое суток только потому, что Мэтт, глядя моей маме прямо в глаза, пообещал, что все будет хорошо, и мы всего лишь идем в поход – выйдем за город, проведем ночь в палатке, расскажем друг другу пару страшилок и домой. Я не уверен, что мама слышала, о чем он говорил. Она разрешила, потому что это был Картрайт, а ему еще никто никогда не противоречил. Впрочем, он никогда ничего особенного и не требовал.
Хантер оказался третьим в нашей палатке. Он смахивал на сильное туповатое животное. Медлительный, уравновешенный, как вол на пашне. Загорелый до черноты, со странным дефектом речи – все согласные в его исполнении сминались, как мокрая простыня. У него был еще один дефект, который увидеть можно было не сразу – череп под темной щеткой густых волос казался каким-то неправильным. У него была жуткая форма – слишком плоские и ровные височные части, а затылок, наоборот, кругло-вытянутый, страшный. Мне хотелось взять его башку в ладони и расформировать этот ужас, как неудачную болванку из мокрой глины.
До появления Хантера я считал, что вся моя сексуальная активность принадлежит только Мэтту, но низко опущенные белые шорты Хантера заставили меня пересмотреть свое мнение. Эти чертовы джинсовые белые шорты держались неизвестно на чем, а изгиб позвоночника, у копчика припушенный черной мягкой шерстью, превращал меня в скотину.
Мэтт снисходительно, но дружелюбно познакомился с нашим соседом, и я снова увидел тот взгляд, от которого меня тошнило и рвало на куски. Взгляд-Мэтт-о-боже-я-готов-на-все.
Блядь, думал, я. Кто заколдовал Картрайта? Добрая фея? Скорее уж, сам Сатана запечатлел на нем свой знак качества. Я все время метался между этими двумя теориями – либо боги Олимпа, либо Дьявол.
И я видел прищур Анубиса, я видел черноту вод Стикса, я видел огонь и – семя. Из которого когда-нибудь вырастет настоящее дерево...

Этот Хантер оказался из семьи каких-то религиозных фанатиков. Он молился на ночь, стоя на крупных загорелых коленях, и его шорты сползали еще ниже, а я сидел на своем спальнике позади него и представлял, как серебристая струйка спермы скользит по его копчику ниже, в ложбинку между ягодицами, задерживается на волосках, течет плавно и медленно, как мед, и проникает дальше, к горячему анусу, и... И черт, я хотел его, как животное.
Мэтт не обращал на нас внимания. Он вышел из палатки и исчез в лесу, а вернулся только через час, и его костяшки были ободраны до крови.
- Спать, - сказал он мне, заметив, что я открыл рот для расспросов.
Сказал и улегся рядом с Хантером. Повернулся на бок, и их губы оказались так близко, что у меня свело кишки, а на глаза навернулись слезы.
Хантер приоткрыл глаза, посмотрел на него и неглубоко вздохнул.

Гонка началась рано утром. На угрюмом лице Тайгера ярко алели свежие болевые отметины. Мэтт засунул руки в карманы, когда он подошел к нам. Не глядя ни на меня, ни на Хантера, он сказал:
- Тебе не жалко, Картрайт?
Мэтт медленно покачал головой. Его глаза были задумчивы.
Тайгер улыбнулся так, как, наверное, улыбаются в утробе недоразвитые младенцы, когда их начинают рвать на части металлические щипцы спеца по абортам.
- Ну, тогда пожелай удачи, - сказал он, и Мэтт пожелал.
Гонка началась как обычно – кто-то пьяный и издерганный махнул флажком, загрохотали двигатели, пыль взметнулась, деревья умолкли.
Гонка закончилась там же, где и началась – на старте и финише одновременно, закончилась, когда мотоцикл Тайгера вильнул вправо, сбил кого-то, пыль стала черной, продырявленной каплями крови, дерево вывернуло с хрустом, показалась мякоть, ощетинившаяся иглами, листва пала, а огонь взметнулся.
Грохот покатился и утонул за холмами, жирные клубы дыма надувались чернильными медузами, сухой воздух трещал, а Тайгера тащили на расстеленном брезенте, и торчала похожая на птичью обгрызенная жаром лапа с кругляшами-костяшками, потопленными в жидком жирке.
Хантер проводил брезент глазами и вдруг свалился, встал на четвереньки, похожий на унылого волка, опустил голову и сдавленно замычал.
Все бегали, орали и суетились, а я стоял над Хантером и все добивался от него ответа: тебе плохо? Ты ранен? Тебе – мать твою! – плохо?
- Да нет, - сказал Мэтт, наклоняясь и заглядывая ему в лицо. – Ему хорошо.
И я тоже увидел – мокрые пятна на его ширинке, пятна спермы на белой джинсе, влажный живот и глаза, истекающие ужасом.
После этой гонки мы не видели его почти девять лет. Говорили, что родители увезли его в какую-то религиозную общину – лечиться и служить. Не знаю уж, как он оттуда вылез, но через девять лет Мэтт снова его нашел, привязал к себе, а я снова нахлебался ненависти.

Но я же сейчас говорю о прошлом, да? Поэтому не буду вдаваться в подробности нашего будущего – просто чем дальше, тем хуже, чем дальше, тем безумнее, и я уже привык к тому, что Картрайт выворачивает людям мозги наизнанку, я не удивляюсь, и я считаю, что мне еще повезло.

Мое детство было отравлено, и я вспоминаю его как периоды тяжелых запоев и похмелья. Мне становится то хуже, то лучше, но все равно все плохо, я весь – как крыса между двумя раскаленными решетками. Крыса-на-шашлык.
Хотя нет... Однажды ночью я был полностью счастлив, это была единственная ночь, которую подарил мне Мэтт, чудесная ночь, настоящая ночь.
Он предупредил заранее, что решил переночевать у меня, пока моя мама сидит в больнице рядом с киборгом-бабулей. Киборгом – потому, что за ее легкие и почку работали какие-то моторчики. Мэтту это показалось забавным, мне – вслед за ним, - тоже. Он сказал, что придет на ночь, и весь день я жил, как в мыльном радужном пузыре. Теперь у меня было несколько его фотографий – до и после. Весенний Стикс в черном цветении вереска и зима Харона, зажавшего в руке золотую монету.
Мэтт стал еще сложнее – с белой головой, черными чересчур широкими зрачками, - на фото он теперь выглядел так, словно чертова цифра разодрала пространство и выхватила его с того света – призрака, ламию, змеиную шкуру.
Он стал моей реликвией. Защищая от себя самого его фото, я накрывал их стеклом, а сам, боясь нарушить их ауру, кидался на диван, становился раком и выгибался, подавая кому-то невидимому свою задницу, раскрывая ее пальцами. Мне не хватало рук – я не мог ласкать себя полноценно, поэтому терся обо что попало чем попало и выглядел, наверное, как умалишенный в комнате для буйных.
Меня пытало черт те что – белые шорты Хантера, его губы вблизи губ Мэтта, ледяные капли с куртки Мэтта, молнии, деревья и семя – семя, из которого...
Я и так сливал по четыре раза на дню, а в тот день слил, наверное, раз десять, и вечером был измотан настолько, что уже ни во что не верил.
Он снял куртку, уселся на диван и включил телевизор, а я заметался по кухне, вспомнив, что так и не успел ничего приготовить, и в итоге создал из ничего горку поджаренных бутербродов с тонко нарезанными помидорами, растаявшим острым сыром и веточками зелени.
Пока они кружились на диске микроволновки, я кружился вместе с ними, влипший в сыр, сок и зелень, и докружился до того, что, поставив блюдо на столик, просто упал рядом с Мэттом.
Он подвинулся, с треском вскрыл упаковку чипсов, и свет погас.
По телеку шла какая-то муть про психически нездоровых людей и программе их адаптации в социуме, я смотрел и думал, что – черт, - почему у меня нет какой-нибудь порнухи, и о том, что даже если бы она была, я не решился бы предложить Мэтту посмотреть. А он смотрел на этих недоумков, которые не могут купить в магазине мороженое, наблюдал за ними, как бог наблюдает человеческие движения в окуляр, и не отворачивается даже тогда, когда кто-то идет посрать. Мэтт не отворачивался, грыз сначала чипсы, потом бутерброды, и хлеб хрустел, а я сидел вытянувшимся рыжим сусликом, и сердце ломало мне ребра.
- Анну тоже сдали в психушку, - сказал он во время рекламы.
Я насторожился. Известная всему городку история. Сестры-близняшки что-то не поделили, и одна из них уселась второй на шею и выдолбила ей глаз шариковой ручкой. Я знал, что не поделили близняшки, и Мэтт знал, но о таком ведь не говорят, верно?
Поэтому я сказал:
- Вылечат.
Он сказал:
- Слушай, Дэниел. Если ты меня любишь, не пытайся меня ни с кем делить. Никогда не пытайся поставить точку и в чем-то разобраться. Никогда не спрашивай меня, что я о тебе думаю. Никогда ни о чем меня не проси. Никогда не обижайся на меня. Делай только то, что я тебе говорю. Не вздумай ослушаться. Ты понимаешь, Дэниел?
Он повернул голову, и холод потек по моему лицу, заковывая губы в лед. Я сидел перед ним, злосчастный рыжий суслик, тощее ничтожество, безобразное отравленное животное.
- Не надо поступать в колледж, Дэниел, - сказал Мэтт. – Я все для тебя сделаю сам.
Ему было тогда пятнадцать лет.
А я так любил его, что ничего, кроме счастья, тогда не испытал и не запомнил.
Мэтт потянулся к пульту и переключил канал. С экрана посыпались черные тени старого ужастика. Знаете, такие, с поролоновыми монстрами и кровью-кетчупом.
Стало совсем темно и страшно, и спустя час Мэтт привалился ко мне плечом.
Я чуть не сгорел – его кожа вцепилась в меня, как расплавленный толь, а мясо прилипло куда-то к костям, и я даже скрип их слышал, а сердце, мое бедное сердце, подпрыгнуло и повисло на тонкой игле. Шли минуты, Мэтт прижимался все крепче, а я смотрел на свои дрожащие пальцы и похож был на кусок мела.
На экране метались пластиковые маски. Я собрался с силами и дотронулся до затылка Мэтта, почти лежащего у меня на плече. Дотронулся до жестких коротко стриженых белоснежных волос. Кровь и плоть, хлеб и вино.
Мэтт спал. Его утомил этот ужастик, и он просто-напросто заснул, а я, как пес, держался зубами за мою кровоточащую мечту и все ждал – может, он откроет глаза, улыбнется и поцелует меня?
Боже, дай мне силы, думал я, наслаждаясь пышностью формулировки просьбы. Боже, дай мне силы. Дай мне силы вытерпеть эту любовь. И дай мне, пожалуйста, руку где-нибудь в районе паха, потому что на моей правой спит Мэтт, а член снова встал и больно трется головкой о джинсы.
Самая счастливая ночь в моей жизни.


** *
Вечер – самое сложное время суток. Лицо становится сероватым, выступают скулы и твердеет линия подбородка, а рыжие волосы, уложенные в низкую причесочку, восстают и топорщатся. Мне становится тяжелее – тяжелее ходить и двигаться, я чувствую весь вес своего тела, ноющие мышцы, и – клянусь – свод ступни, весь голеностоп, привыкший к напряжению каблука. Гель, прохладный и мокрый, как желе из медузы, укладывает капризные волосы. Сухие пушистые кисти уничтожают мое лицо мазок за мазком, а потом карандаш тянет брови выше, к виску, а губам становится липко от помады и тонкого слоя блеска.
Тонкие нитки стрингов укладываются меж ягодиц, яйца собираются в тугой мешочек, и не лишне пройтись бритвой там, где уже показались волоски.
В платье я забираюсь, изгибаясь, как питон в руках дрессировщика. Под немыслимыми углами. Мне все кажется, что от напора плеч и торса лопнет тонкая ткань, но этого не случается – я худой, как полудохлый щенок, и риск порвать платье существует только от острых выпирающих лопаток.
Я ищу по дому, чего бы пожрать. Обычно натыкаюсь на консервированные персики и сухое шампанское. По утрам мучительно тошнит от этого рациона, а скулы и колени совсем сбесились и становятся все каменистее и острее. Идеала 90-60-90 мне не достичь – мое тело не приспособлено к таким вещам, но Мэтт настаивает – он говорит, что его бабы должны быть идеальны, сам не понимая, что несет. Мэтт совсем сдурел рядом с новоприобретенным Хантером, который ночами выедает его мозг, а утром пьет свиную кровь со льдом, перцем и базиликом.
Я среди них пока что самый нормальный, и когда закончится срок – а осталось всего тридцать дней, я стану абсолютно нормальным.
Утром Мэтт позвонил и сообщил, что сегодня день Даниэлы, и что меня вечером подхватит его парень, недоумок с претензией на оригинальность. Поосторожнее, предупредил Мэтт, он странный.
Боже мой, кому ты это говоришь, подумал я и положил трубку.
День Даниэлы – это значит, что я с утра уже не Дэниэл, а начинка для пенной ванны, жертва лосьонов и лавандового масла.
Если бы Мэтт просто пользовался своими деньгами, все было бы нормально. Но он пользуется ими так, что люди вокруг него сходят с ума.
Обещанный Мэттом парень пришел ровно в девять часов. Пока я возился с тонкими ремешками туфель, он смотрел на меня пустыми глазами. Пустые глаза и тело скинхэда – плечи, руки, бедра, живот, - все жесткое, каменное, и кажется, будто он не человек, а разделочный нож.
- Что тебе сказал Мэтт?
- Он сказал, что не выпустит свою бабу на улицу без охраны.
- Отлично, - сказал я, - будешь защищать меня, милый.
Он кивнул. Тени скользнули, и оказалось, что за пустотой взгляда прячется что-то мерзкое, аморфное. Это был взгляд приспособленца, взгляд мокрицы, которой доступна любая щель.
Я его возненавидел, а он протянул руку абсолютно спокойным жестом и представился:
- Стив.
- Дэн, - ответил я и засомневался в своих выводах о нем.
Он открыл передо мной дверь. Каблуки загрохотали по лестнице, мою жопу носило вправо и влево, как зад рейсового автобуса, а очередное приобретение Мэтта – этот парень в фирменном “Фреде Перри” шел следом и смотрел ровно поверх моего затылка.
Пока черная глыба джипа тащила нас к дому Мэтта, я думал – нужно ли мне будет спать с этим парнем? Стив вел машину так уверенно и внимательно, как будто не джип вел по улицам, а танк по окопам, и лицо его иногда каменело, будто он слышал хруст разваливающихся под гусеницами костей.
Мэтт уже неоднократно подкладывал меня черт знает под кого, но надо отдать ему должное – мужиков он выбирал как на подбор – самцов с огромными членами, и те вертели меня, как медведь Тедди куклу Барби, что, в общем-то, мне нравилось.
Стив тоже был из этих – из сработанных в камнеломне, но, черт, интеллекта в его бритом затылке и серых глазах не было и не предвиделось, а на этот счет планка у меня была задрана очень высоко.
- Ты скин? – без особого интереса спросил я.
- Да, - моментально ответил Стив.
- С каких пор скины нанимаются охранять проституток?
Вот не знаю, почему, но мне хотелось его выбесить.
Стив только плечами пожал. Фирменная рубашка на его спине пошла морщинками от вздыбившихся мышц.
- Мой наниматель живет с маньяком, - предупредил я. – А тот порет по ночам мертвых животных.
Стив повторил то же движение.
Нет, определенно, Мэтт выворачивает людям мозги наизнанку.
- Картрайт еще не предложил тебе контракт?
- Нет. Приехали.
Я без него видел, что приехали. Особняк Мэтта ни с каким другим не спутаешь.
Выбравшись из машины на дорожку, я кинул последний шар:
- В контракте Мэтт обязательно пропишет нам с тобой пару горячих ночей.
И тогда этот каменный голем в «Фреде Перри» повернулся и окатил меня таким взглядом, что у меня под коленками заныло. Он меня в секунду этим взглядом раздел и отымел, и в рот мне спустил. Умеют же люди.
Это только я ничего не умею. Я так и остался никем, как и просил меня Мэтт – рыжим злосчастным сусликом без среднего образования.


- Если тебе хочется резать животных на моем рабочем столе - пожалуйста. - Мэтт поправил жесткий белый воротничок и отошел от зеркала. - Но после стирай с него кровь.
Хантер, прищурившись, молча смотрел на его волосы, белые и жесткие, словно нарезанная мелко и густо проклеенная бумага.
- Если тебе хочется высовывать из окна жопу и демонстрировать ее прохожим... если тебе хочется дрочить в банку майонеза в холодильнике... если тебе хочется покупать хомяков и делать бутерброды со свежим фаршем и шерстью. Жечь свои руки. Лить кислоту в лицо шлюхам.
Хантер слушал и чувствовал, как липкий сладковатый ком ползет вверх по пищеводу. Еще немного - и его вывернет черт те чем. Бурыми соплями и слизью.
Мэтт опустил длинные густые ресницы, похожие на колючую проволоку. Поправил рукав.
- Делай что хочешь, только что-нибудь делай, - закончил он и мельком посмотрел в сторону, на позеленевшее узкое лицо Хантера. - Ты остаешься один. Мы с Даниэлой уходим на благотворительный вечер.
Хантер тяжело сглотнул.
- Что будет облагодетельствовано?
- Дети-инвалиды, подвергшиеся социальной дискриминации, - без улыбки ответил Мэтт.
- Это важно?
- Это очень важно.
Мэтт отступил от зеркала, критически осмотрел себя.
- У меня приготовлена речь, - сказал он. - Это действительно аморально и отвратительно - не давать шанса детям, недееспособным всего лишь условно.
Он круто развернулся и обаятельно и тепло улыбнулся Хантеру.
- Ты меня поддерживаешь?
Одного взгляда на Мэтта было достаточно, чтобы поддержать любые его начинания - от помощи детям до атомной бомбежки союзной страны.
Но Хантер отрицательно покачал головой, отчего чуть не лишился дыхания - в глазах потемнело.
- Я думаю, что нельзя заниматься тем, во что не веришь.
- А я верю, - просто ответил Мэтт. - Странно, что ты этого не понимаешь.
Вместо ответа Хантер поднялся и побрел в туалет, держась влажной дрожащей рукой за шершавую стену. Пока лилась вода, шумели краны и грохотали сбитые его жуткими телодвижениями флакончики, в доме появилась блядская задница Даниелы, обтянутая зеленым тонким шелком, и запах дорогих сигарет ее охранника - того самого, кого Мэтт еще не разгадал и оставил на вечер.
Отмывая лицо и руки, Хантер сцеплял зубы и думал: шлюхе кислотой в рожу - Мэтт сам сказал... Хантер ненавидел этого рыжего ублюдка с детства. С того самого момента, как тот увидел пятна спермы на его шортах в утро, когда на самопальных гонках погиб мотоциклист.
Теперь появился еще и охранник, доморощенный скин. Что делать с ним? Прямого указания Мэтт не дал.
Мэтт вообще не любит конкретики. По глазам видно – он знает все, но ничего никому не скажет.
Если Мэтту нужен маньяк, значит, ему нужен маньяк, а не живодер, и пора с животных переходить на людей.
При мысли о крови и вязком, кишечном, дурно пахнущем, Хантер снова наклонился над унитазом и длинной густой струей исторг из себя желчь.
Главное – терпеть, - думал он. Терпеть и слушаться Мэтта. Забыть, что противно, что страшно, что против бога и веры – все окупится сполна, бог простит, когда узнает, ради чего все это...
А Мэтт Картрайт будет гореть в аду, как горел тот мотоциклист.
Хантер отвалился от унитаза, умылся холодной водой и уселся на пол, пережидая эрекцию. Тошнота и возбуждение почему-то всегда включались одновременно. Почему именно – Хантер не знал.