Название: "Пригоршня утерянных рассказов"
Фандом: Самурай чамплу
Автор: Angrybee
Переводчик: Tenar
Оригинал фика: An Amalgam of Lost Tales
Рейтинг: PG-13
Дисклеймер: Персонажи и некоторые реалии мира фика взяты из аниме "Самурай чамплу", автор и переводчик не извлекают никакой материальной выгоды из своего творчества.

Начало фика

читать дальшеГлава пятая. Похищение катаны

***
Шино-сан.
С недавних пор мне временами снится Шино-сан.
Она никогда не снится мне в публичном доме. Та ночь хранится где-то в глубине памяти, там, где не поблекнет от моих воспоминаний.
К тому же она все равно больше нравилась мне как жена торговца. Без всей этой краски на лице. Без запаха десятка других мужчин. Не запертая под замок. Вольной сказать мне, что я выполняю свою временную работу из рук вон плохо. Мне нравилось, когда она свободна была критиковать меня — не обидно и унизительно, а бесхитростно и беззлобно.
Не знаю, что свело нас. И не знаю, будем ли мы снова вместе. Шино-сан сама должны быть хозяйкой своей судьбы. Шино-сан должна быть вольна сама принимать решения. Если бы я вернулся к ней, не чувствовала ли бы она себя обязанной мне за помощь? Не возмущает ли ее то, что я заплатил за то, чтобы побыть с ней?
По окончании этого странствия я могу вернуться к Шино. Могу, но не должен. Надеяться, что она будет моей — значит сводить на нет всё то, чего я так отчаянно желал для нее. А я желал, чтобы она жила своей жизнью и принимала свои решения. Не хочу обращать искренность того, что было между нами, в фальшь, уловку для того, чтобы завладеть ей.
В конце концов, Шино-сан сама должна захотеть встречи со мной, когда ее странствие завершится.
А до этого я встречаюсь с ней в своих снах. Мы рядом стоим на мосту, под дождем, и смотрим на бурные воды реки. Мы вместе под ее зонтиком.
— Дождем пахнет… Никак не могу вспомнить этот запах, когда солнечно.
А я и не замечаю его, пока она о нем не упоминает. Но он тут, этот запах, обволакивает и успокаивает. Аромат мокрой листвы, влажности, висящей в воздухе. Он тяжел, как зажатая в кулаке горсть земли, и всё же легче, чем мускусный запах цветов. Когда рядом Шино-сан, становится заметно то, что я считаю само собой разумеющимся.
Неподалеку в просвете между тучами сверкает молния. Я чувствую, как Шино-сан придвигается ко мне поближе, прижимаясь плечом к моей руке. До меня доносится едва уловимый аромат ее волос, которые пахнут пригоревшим угрем. Почему-то этот запах кажется мне гораздо пленительнее любых самых благоуханных цветов.
— Ты боишься молний?
— Нет. Ну, может совсем чуть-чуть. Когда они так близко. — Она не отводит глаз от затянутого тучами неба, но улыбается спокойно и непринужденно. — Красиво, правда ведь? Странно, так величественно и непременно так разрушительно…
— Хм.
Она права. Похоже, природа любит такие противоречия. То, что захватывает наше воображение, имеет обыкновение становиться тем, что нас губит. Огонь. Бурные реки. Дикие звери. Может быть даже призрачный подсолнечный самурай.
Шино-сан оглядывается на меня.
— Как думаешь, молния оплакивает свою судьбу? Или упивается своим могуществом наравне с ливнем?
Я и впрямь не представляю, что ответить. Я на мгновение теряю дар речи и чувствую себя весьма глупо. Это обескураживает, поскольку мне нравится думать, что у меня есть ответы на большинство вопросов, которые могут задать. Даже во сне Шино-сан нравится ставить под сомнение мою уверенность в себе.
— Молния ничего не знает, это просто молния, — говорю я наконец.
Шино-сан тихо смеется, почти беззвучно, так что я едва слышу ее.
— Дзин, не надо ко всем вопросам относиться так серьезно.
Я бросаю на нее быстрый взгляд. У меня есть подозрение, что мне надо бы чувствовать себя оскорбленным, но я не чувствую. Я разглядываю наши ноги. Ее меньше, конечно, и таби у нее белее моих. Ее ноги рядом друг с другом, пятки сдвинуты. Мои расставлены, чтобы в случае чего мгновенно перейти к обороне, не потеряв при этом скорости и равновесия.
Я думаю о несерьезных вопросах, и мне вспоминается игра, в которую мы играли с Фуу. Может, и Шино-сан она понравится. Хотя на самом деле мне просто любопытно, что она ответит.
— Если бы ты оказалась на необитаемом острове, — бесстрастно говорю я, — и не могла с него выбраться, но могла бы взять с собой только что-то одно…
Шино-сан обрывает меня. Ей даже не надо об этом думать.
— Твою катану. Я взяла бы твою катану.
Какой-то странный ответ. Какой ей толк от моей катаны на необитаемом острове? Если уж ей так нужен клинок, танто был бы куда полезнее.
Я смотрю на свою катану. Капля дождя доползает до цубы и сокальзывает по выгравированной на металле молнии.
Когда я поднимаю взгляд, Шино-сан уже нет.

***
Грязь во рту. Вряд ли что-то может быть гаже, чем очнуться с полным ртом песка и глины. Пожалуй, мугенов меч, вдруг пробивший брешь в моей защите, будет и то приятнее.
С трудом разлепляю глаза. Всё, что я вижу — блики света, в которые вплетаются темные пятна. Я не сразу осознаю, что лежу на спине, глядя в небо сквозь ветви деревьев. Вот бы осматриваться можно было, почти не шевелясь. Движение отдается тяжелыми ударами в голове. Слышно птиц. Ветер. Шаги. Взгляд ищет знакомые широкие мазки цвета. Розовый — это будет Фуу. Красный — Муген.
Они стоят довольно далеко. Фуу отчаянно размахивает руками, куда-то показывая. Судя по всему, на что-то вдалеке. Муген зевает и пожимает плечами. Потом махает рукой в том же направлении. Никак не разберу, о чем они говорят.
Перед глазами всё подергивается синевой. У меня с кожей творится что-то не то. Не может быть, чтобы это была моя кожа. Одновременно горячая и невозможно холодная. Это и есть болезнь? Та самая напасть, которая стольких настигает? Если так, то непонятно, почему так много самураев — так много, что уже и само звание почти ничего не стоит — и так мало врачей? Да, точно, дар устранять такие вот симптомы куда весомей, чем мне это представлялось раньше. А те познания в медицине, которыми обладают иностранцы… то, как нелепо в упор их не замечать только потому, что они чужеземные, немедленно становится ясно мне со всей очевидностью.
— Хватит ныть, иди давай.
Я наконец улавливаю обрывок их разговора. Это Муген, и тон у него еще более гнусный, чем обычно.
Фуу с минуту смотрит на него.
— Ну это же как-то неправильно. Дзин так болен, и…
— Не смеши мои гэта. Мы вообще с одним и тем же мозгоклюем бродили? — Муген тыкает в меня большим пальцем через плечо, даже не оборачиваясь. — Этот придурок не помрет, пока я его на тот свет не отправлю. Усекла? Давай, иди уже. И постарайся, чтоб тебя не кокнули по дороге. Ты мне с прошлой недели еще двенадцать мон должна.
— Муген! Это ты мне должен двенадцать мон. Ты же на мои деньги играл.
— Да, но ставка была моя, так что и выигрыш тоже мой.
Поверить не могу, что они посреди леса спорят о деньгах, пока я так обливаюсь потом, что хватило бы на целое рисовое поле. И как я в это вляпался? Надо было тем днем забрести в какую-нибудь другую чайную, что и говорить.
У меня такое чувство, словно я как-то не так одет. Может это просто потому, что меня положили на спину. И почему это так болит левая рука?
Я пытаюсь уследить за тем, куда направляются Фуу и Муген. Не понимаю. Фуу и в самом деле уходит? Я, надо думать, ее винить не могу. Кажется, сейчас это лучшее решение. Ей есть куда идти. К тому же я могу ее заразить. Вдруг у меня что-нибудь серьезное? Да. Это она совершенно здраво рассудила — уйти. Я даже рад, что Муген ее отправил. Это для ее же собственной пользы.
И для моей. Не люблю, когда меня видят не в самой лучшей форме.
И всё же на душе кошки скребут. Фуу вполне может попасть в какую-нибудь передрягу. Слишком уж она доверчива, как тогда, с этим художником. Мне всего лишь хочется защитить Фуу от ее собственного простодушия.
Разумеется, этому псу шелудивому плевать. Его ведь не касается, если Фуу во что-нибудь ввяжется и поплатится за это. Мне временами и в самом деле хотелось бы знать, что творится у него в голове. Я имею в виду — неужели и впрямь человек может жить так, как живет он? В постоянной духовной несостоятельности и унизительной глупости? Ведь невозможно же, чтобы человек прожил так долго, полагаясь только на удачу и чутье. Его живучесть — явное свидетельство того, что его оберегает нечто противоестественное или даже демоническое. Тем больше причин мне его убить.
Фуу уходит. Я вижу, как она заходит в лес и пропадает из глаз. Она даже не попрощалась со мной. Ну и прекрасно. Меньше суетни. Всё равно мне ей нечего сказать такого уж существенного.
Муген довольно долго стоит, прислоняясь к дереву и глядя на меня. Он знает, что я очнулся. И он знает, что я знаю, он знает, что я очнулся. Он ждет, когда Фуу отойдет подальше. Это я тоже знаю.
Просто замечательно. Мало того, что я болен, так на мне еще и этот окинавский отщепенец висит. Если мы с ним столкнемся, я буду в крайне невыгодном положении, и мне потребуется…
О. Нет.
Моя катана. Где моя катана?
— Не это ищешь?
Предмет моей озабоченности у Мугена в руках. Один вакидзаси и одна катана. Мой бесценный дайсё (общее название для двух самурайских мечей - прим. перев.).
Каков подлец. Это уму непостижимо. Каким же надо быть бесстыжим паразитом, чтобы украсть оружие у больного!
— Ну-ну, давай. Сделай мне злобную рожу. Будет и в самом деле злобная — я тебе подкину вакидзаси. — Муген неторопливо скребет себе башку ножнами моего вакидзаси. Ну да, только об этом я всегда и мечтал, моему оружию как раз не хватало ошметков его скальпа. — Не-а. Всё такая же чертовски отвратная физиономия, как и всегда.
— Отдай мне оружие.
— Не, это вряд ли. Я, может, изобрету чё-нить типа борьбы с двумя мечами. Хе. Прикинь, как у меня тогда убойная сила повысится. — Муген чуть поцокивает языком, вытаскивая катану из ножен. — И это тоже ничего, подходяще. Наточено как надо. Зуб даю, толпу чуваков можно грабануть, только помахав у них перед носом этой штуковиной. Круто бы у них поджилки затряслись, а?
Я должен сесть. Я могу это сделать. Мне бывало и хуже. Если я поднимусь на ноги, то мне, может, хватит сил и на один стоящий выпад. Но когда я пытаюсь опереться на руку, боль простреливает сквозь пальцы, а потом через ладонь и запястье. Это… странно. Значит, попробуем другую руку. С ней, кажется, получается несколько лучше, так что я в конечном счете привожу себя в сидячее положение. Допустим, опираясь на руку, но всё равно положение уже не настолько горизонтальное, как было с минуту назад.
Муген усмехается моим усилиям.
— Ладно, будем считать, что твой дайсё — это плата за то, что я дотащил тебя до лагеря. Это благое дело моему здоровью еще боком выйдет, как пить дать. — Хм. Думаю, теперь понятно, откуда у меня грязь во рту. — Но я тебе могу его дать взаймы, чтобы закончить нашу схватку — если ты, конечно, не решил тут копыта откинуть.
— Речи быть не может.
— Ничего не попишешь. — Невыносимо смотреть на это лицо. На нем прямо-таки написано, что он наконец может вести себя со мной так, как давно хотел. Глумливый взгляд человека, который явно наслаждается чувством собственного превосходства. — Ну, тогда пока, придурок.
Муген разворачивается на пятке и направляется в лес.
У него нет ни капли стыда или совести. Неважно, насколько мне плохо — кража моих мечей недопустима целиком и полностью. И будет сейчас пресечена. Я оглядываюсь и выбираю самую длинную и крепкую палку, какую только можно. Выбрать есть из чего — не всё же мы вчера бросили в костер. Да. Вот эта подойдет. Я обрываю лишние ветки и на пробу взмахиваю импровизированным боккеном. Хм. Несбалансирован, но сгодится.
Я наконец поднимаюсь на ноги, но на минуту приходится прислониться к ближайшему дереву. Перед глазами вдруг всё подергивается тьмой. Впрочем, меня больше волнует не это, а то, что Муген уходит всё дальше.
Хотя нет. Всё еще слышно, как он с треском ломится по лесу. Хитроумия у этого человека как у ушибленного на голову слона.
Я, как на зло, тронувшись с места, произвожу шума ничуть не меньше. Как так получается, что я наступаю на каждый сухой сучок и спотыкаюсь о каждый выступающий корень? Меня страшно раздражает эта непонятно откуда взявшаяся неуклюжесть. Хорошо хоть солнце еще высоко, иначе можно было бы и на дерево натолкнуться.
(Или опять бродить кругами, но это уже совершенно ни в какие ворота не лезет.)
Лицо всё в поту, как, впрочем, и всё остальное. Всё, кроме затылка и шеи, на которые будто наложили льда. Больше всего мне сейчас хочется снова макнуться в ту реку, и пусть в моем ги пристроится хоть полдюжины рыб.
Всё-таки я иду не слишком быстро. Я уже даже не слышу Мугена. Он побежал? Заметил, что я его преследую? Сбегают только трусы. Когда я его найду…
— Ты правда что ли за мной тащишься? — Я поднимаю взгляд. Муген сидит на дереве примерно в тридцати шагах от меня. — Ни фига себе, первый раз вижу, чтобы ты так медленно ковырялся. Переваливаешься, как баба на сносях.
— Отдай… — я что же, задыхаюсь? — …мои мечи.
— Валяй, догони.
Муген соскакивает с дерева и приземляется на корточки спиной ко мне. Мне ясно, что это шанс сделать выпад, и я бросаюсь вперед всем телом. Он легко вскакивает и опять бежит в лес. А так близко. Я почти… у… ммм… дерево. Дерево!
Я лишь на пару секунд замираю, чтобы потереть лоб и взбодриться. Хорошо хоть поблизости никого нет, и никто не видел, как я врезался в это дерево. Как же унизительно.
Противно — не противно, зато резкая боль помогает сконцентрироваться. Я пытаюсь не обращать внимания на ломоту во всем теле, сосредоточившись на пульсации в левом виске.
Мне надо торопиться, двигаться вперед. Мне надо найти катану и вакидзаси, чего бы мне это ни стоило. Что есть самурай, ронин или кто там еще без его мечей? Он потерян. Он бесполезен. Душа воина заключена в клинке. Без своей катаны я не могу существовать так же, как не могу существовать без воздуха и пищи. Потому что кто я без своего меча?
И всё-таки с мыслью о том, чтобы побежать, приходится расстаться. Я иду вперед, хотя дышу сейчас явно более тяжело. Не представляю, сколько я уже преследую Мугена и далеко ли зашел, но кажется, что прошла уже целая вечность.
В голове крутятся разрозненные слова и образы. Быть может, это наказание, придуманное специально для меня. А может, я уже умер и просто прохожу испытание, или что-то вроде духовного очищения. Что ж, во всяком случае, если я умер, то и Муген, похоже, умер, потому что он тоже здесь, в том же лесу, что и я. Быть может, мы уже поубивали друг друга. Это изрядно скрашивает мою предполагаемую кончину.
Наказание. Хм. У сенсея в наказание за незначительные проступки обычно приходилось что-нибудь усиленно драить. Вообще говоря, попадало больше Юкимару-куну. Вечно он забывал всё разложить по местам после тренировки, когда была его очередь. Сенсей, должно быть, не меньше сотни раз заставлял его мыть додзё за эту своеобразную провинность. Я обычно помогал ему — когда Мариа-сенсей не видел. Не потому, что чувствовал себя обязанным помочь, а потому, что Юкимару-кун был единственный из учеников, кто не избегал меня. И он был единственный, кто, кроме учителя, был согласен тренироваться со мной, хотя почти никогда не одерживал верха.
Вообще-то мыть додзё с Юкимару было не так уж плохо. Он намного лучше, чем в кендзюцу, разбирался в истории и знал массу интересного о старинных сражениях и войнах. Пока мы убирали, он мне о них рассказывал. А потом Орин-сан приносила нам, потным и грязным, дайфуку (рисовые шарики со сладкой начинкой — прим. перев.) и слабый зеленый чай. По большому счету, эти наказания были вовсе и не плохи.
Чай. Да. Сейчас любая жидкость была бы очень кстати. Но я не могу остановиться, чтобы поискать воды. Пока. Мне кажется, я уже близко. Всего пару минут назад я слышал голос Мугена. Хотя не исключено, что у меня просто галлюцинации.
Рука, которой я пытаюсь откинуть с лица волосы, становится сырой от пота. Фу. Ну-ка, ну-ка… Рука… В аккурат около большого пальца. Всё опухло. Следы засохшей крови. Я…
Дерево! Дерево!
Хм. А вот и не столкнулся. Так-то вот. Подозреваю, лес нарочно это делает. Кажется, мне надо…
Постой-ка. Это…
Я замираю на месте и смотрю в одну точку. На поляну. Хотя нет, не просто на поляну. А с маленьким домиком. Больше похожим на развалюху, если точнее. Которая не может быть совсем уж заброшена, потому что за садиком явно следят. Впрочем, всё остальное столь же явно нуждается в ремонте. Из стен целиком вывалилось несколько досок, и дверной косяк весь съехал на сторону. А энгава (открытая веранда вокруг японского дома - прим. перев.) выглядит так, словно убиться можно, только лишь всту…
Энгава.
Тут же, у энгавы, прислоненные к порогу, стоят мои мечи.
Муген здесь. Это ловушка? Не всё ли равно. Я заберу свои мечи. Оглядываюсь и бросаюсь вперед, собрав все остатки сил. Я каждую секунду жду, что откуда-нибудь выскочит Муген. Но его нет.
Я хватаю свои мечи.
Победа.
Победа.
А сейчас я просто… Только лишь… Всего минутку отдохну… Чуть-чуть. Всего-то минутку. Как же хорошо. Какая благодать. Я…
Сзади что-то зашуршало. Я силюсь открыть глаза и повернуть голову вбок. Если это Муген…
Но это Фуу.
— Вот это да, — говорит она. — Надо же, Муген и правда отличный план придумал.
В дверном проеме показывается голова Мугена.
— Что-то больно долго ты тащился. — Он пихает Фуу пустую плошку. — Еще.
— Сам бери! Небось не развалишься.
Меня обдурили. Они заманили меня сюда обманом.
И скорее всего мы нарушаем чьи-то владения.
Но на сей раз мне и в самом деле всё равно.

Глава шестая. Нарушение владений и мелкая кража

***
— Опа, глянь-ка! Это ж сакэ! — Муген роется в шкафах. Он вытаскивает большой, но пыльный кувшин, откупоривает его и принюхивается. — Недурственное сакэ.
— Это не твоё, — говорю я. Вторгнуться к кому-то в дом в поисках пристанища — это одно. Воровать без необходимости — совсем другое.
— Ты бы отрубился уже, а? Весь кайф мне обламываешь.
— Не дождешься.
Кто знает, что он натворит, если я отключусь. Или умыкнет что-нибудь. Или сломает.
Внутри этот крошечный домик выглядит довольно ухоженным, хотя обстановка, похоже, по больше части сохранилась еще с эпохи Хэйан. К потолку подвешена кухонная посуда, стены украшают садовые инструменты. В одном углу стоят разные ступки и несколько небольших корзинок с помеченными пакетиками. По полу валяются сушеные травы. Кто бы тут ни жил, он зарабатывает на жизнь сбором лекарственных трав в горах.
Хибарка маленькая, но в ней почему-то чувствуешь себя уютно и как дома. Воздух и свет вливаются в окно на южной стене, принося с собой запахи леса, смешивающиеся с терпким ароматом сушеных кореньев и трав. Мне безотчетно нравится здесь, сам не знаю почему. А может, мне просто нравится сидеть, не беспокоясь о том, что хакама пропитаются грязью. Тот, кто тут живет, похоже, следит за своими татами. Мне нравятся чистые татами.
— Свежий лук. Представляете? Вы видите, какая уже редиска? — Фуу вовсе не способствует моим слабым попыткам пресечь воровство. — Вы только гляньте на этот баклажан! — Она пихает его Мугену под нос. Он что-то бурчит и отворачивается. Фуу уставилась на баклажан так, словно это горсть блестящих рю. — Ты ничего не смыслишь в прекрасном. Ничегошеньки.
И она туда же — воровать. Этот оболтус на нее дурно влияет.
— Это тоже не наше, — говорю я.
Фуу передергивает плечами и раздраженно фыркает.
— У них еще полно в огороде. Я уверена, что они будут не против. — Она тыкает в меня баклажаном. — К тому же Муген прав. Тебе надо поспать.
— Хм. — Вот уж чего я делать совершенно не намерен. По крайней мере, пока в состоянии не делать. — Нет.
— Какой же ты противный, когда болеешь, Дзин, — говорит Фуу. Любопытно, а в здоровом виде она меня что же, противным не считает? Это похоже на лестный отзыв. Даже своего рода комплимент. Однако что-то мне в ее тоне не нравится… О. О нет. Начинается. — Хороши вы телохранители. И не думайте, что я не знаю — всё я знаю! Я видела, что у Дзина шляпа пополам разрублена. Опять вы сцепились…
Муген бросает взгляд на меня. Я бросаю взгляд на Мугена. Он вытаскивает из шкафа чашку, плескает в нее сакэ и вручает мне. Мы пережили немало бесконечных проповедей Фуу. Побег ничего не даст — при поимке ждет та же проповедь, но в увеличенном объеме. Если Мугена совсем достать, он будет огрызаться в ответ. Но сакэ делает вполне терпимой даже стоящую над душой Фуу.
Спустя несколько минут Фуу, оплакав свою обреченность путешествовать с двумя «ни на что не годными телохранителями», сосредотачивается на разрезании баклажана.
— Эй, вы вообще слушали меня?
— Нет, — говорит Муген. Он сразу же, отдуваясь, отрывается от бутылки с сакэ.
Я помалкиваю. Не столько потому, что не хочу попасть под горячую руку, сколько потому, что меня ужасно клонит в сон. И не думаю, что сакэ способствовало моим усилиям не заснуть. Подозреваю, что Муген налил мне его специально, чтобы я отключился. Когда на меня никто не смотрит, я сильно щипаю себя за запястье в надежде, что боль немного меня разбудит.
— Что это ты пьешь? — Фуу подбегает к Мугену и тыкает его в плечо. Не один раз. — Дай мне немножко.
Муген бросает взгляд на меня. Я бросаю взгляд на Мугена.
Мы говорим «Нет» одновременно.
Только одно может быть хуже читающей проповеди Фуу…
Это пьяная Фуу.

***
Последнее время сознание со мной явно не в ладах. Сакэ лишь ускоряет неизбежное.
Мне снится весьма странный сон. Какой-то человек в этом сне возвышается над Фуу. Не могу его разглядеть, виден только силуэт. Он поднимает катану, и солнечный свет отражается на лезвии, почти ослепляя меня.
Я бегу, бегу, выхватывая на бегу свой меч. Но как бы быстро я ни бежал, я ни на шаг не могу приблизиться к месту, где сидит Фуу, повернувшись спиной к нападающему и ничего не подозревая об опасности. Я открываю рот, чтобы окликнуть ее, но не могу издать ни звука. Тут я слышу рядом чей-то голос. Это Муген. Он тоже бежит. Он, ругаясь самыми грязными словами, кричит, чтобы она убиралась. Он зовет ее по имени, еще и еще раз. Я ни разу не слышал, чтобы он обращался к ней по имени, и ни разу не слыхал такого страха в его голосе.
Фуу поднимает глаза и машет нам рукой. На коленях у нее подсолнухи, и она даже сделала себе из них какие-то украшения. Она, кажется, не замечает всех наших усилий предупредить ее об опасности.
Человек меняет положение ног, занимая позицию, и я осознаю, что его в четко очерченном контуре есть что-то до боли знакомое. Он чуть сдвигается влево, и его меч уже у самой шеи Фуу. Я не знаю, что делать. Не знаю, что делать. Еще пара секунд — и она умрет.
А Фуу улыбается нам. Она улыбается так, словно раньше я никогда не видел ее настоящей улыбки, словно она наконец в мире сама с собой, а поиски ее закончились. А потом я слышу ее голос. Я слышу, что Фуу говорит: «Я доверяю тебе, Дзин».
И человек, чья катана приставлена к горлу Фуу, вдруг замирает. Очень осторожно он меняет позу. Мы с Мугеном замедляет свой бег и наблюдаем за тем, как он вкладывает катану в ножны.
Когда он отворачивается, я вижу, как вспыхивает свет в стеклах его дорогих очков, а на губах мелькает едва заметная улыбка.

***
Я просыпаюсь и обнаруживаю, что накрыт одеялом. Ее рук дело, не иначе. Не знаю, сколько я проспал, но судя по проникающему в маленькие оконца свету, сейчас или сумерки, или рассвет. Сверяюсь со своими внутренними часами, но тайна времени так остается покрытой мраком неизвестности.
Руки-ноги ломит, будто я несколько часов кряду провел в додзё на тренировке. Даже не знаю, что лучше: попробовать встать, чтобы они не слишком затекли, или так и лежать. Последнее куда заманчивее. Однако с горлом у меня творится что-то невообразимое. Мысль о горячем чае заставляет стряхнуть с себя оцепенение.
Ни Мугена, ни Фуу не видно. Кто знает, где их носит. Однако зверушка Фуу примостилась на полке поблизости, так что сомнительно, что они ушли далеко. Пару минут я наслаждаюсь тишиной и покоем. Потом произвожу ревизию, чтобы удостовериться, что один патлатый обалдуй не избавил меня от части моей собственности, и берусь за приготовление чая.
Ведь наверняка незримый хозяин сей обители не пожалеет для меня горстки… Вот это и в самом деле отличный чай. Я подношу лакированную коробочку к лицу поближе и делаю глубокий вдох. Чуть подвяленный, со слабым ароматом апельсинов. Напоминает лучший чай Орин-сан, тот самый, который она хранила на верхней полке и заваривала только когда у сенсея бывали посетители из других додзё.
Сразу живо всплыло в памяти, как учитель впервые попросил меня представлять наше додзё на местном смотре в честь приезда даймё. До этого он всегда посылал одного из старших учеников, более опытного, чем Юкимару или я. Но этот ученик ушел из додзё — занял какую-то руководящую должность в другом городе.
Мы сидели друг напротив друга, сенсей и я. Не думаю, что я в полной мере осознавал то, о чем говорил учитель, пока Орин-сан подавала нам чай. Тот самый драгоценный чай, который хранился для особых случаев. Меня ставили вровень с самыми почетными гостями. Я пробовал его и раньше, тайком, когда Орин-сан в качестве награды угощала нас слабым подобием из стеблей и обсевков. Но таким крепким, в подлинном и подобающем виде, я не пил его никогда.
Не думаю, что я еще когда-нибудь чувствовал себя так, как в те минуты. Не знаю, почувствую ли я так себя еще когда-нибудь.
— Не суй свой нос в мой чай!
Я поднимаю глаза как раз чтобы увидеть прутья обрушивающейся мне на голову метлы. Как на грех, всё, на что я способен в таком жалком состоянии — это отклонить удар, так что метла заезжает мне не по лицу, а по плечу. Плечо ободрано, чай разлетается во все стороны.
— Аяай! Весь чай просыпал. Да что ж такое, уж лучше бы мои глаза совсем тебя не видели, чем… чем…
Я пытаюсь соскрести чай обратно в коробку. То, что он не просыпался бы, если бы этой женщине не вздумалось огреть меня предметом, предназначенным вообще-то для уборки, я обхожу молчанием.
— Дзин-сан? Как… Нет, не может быть… Верно, совсем уж у меня с глазами плохо стало.
Я поднимаю голову. В меня пристально вглядывается довольно пожилая женщина. Невысокая, может даже ниже Фуу, седые волосы уложены так же, как, помнится, обычно укладывала волосы мама. Она загрубевшей рукой протирает глаза, от которых во все стороны расходятся морщинки. Взгляд этих глаз… Почтительный, но такой всеведущий. Взгляд этих глаз сопровождал меня в юности, он был всегда устремлен на меня, когда мне вручали мне чистую одежду, вручали еду, вручали список того, что нужно купить. Кажется, Орин-сан всегда мне что-нибудь вручала.
— Орин-сан, — сдержанно говорю я. Вот теперь мне и в самом деле нехорошо из-за просыпанного чая.
— Орин-сан, послушайте его только. Как будто ему самое обычное дело возникать не пойми откуда. — Она опускается рядом со мной на колени и принимается помогать мне. Опускается медленно и тяжело, и мне даже кажется, что слышно, как у нее скрипят колени. — Подумать только, ну и напугал же ты меня, Дзин-сан. Я уж подумала, что меня ограбили.
Я слишком удивлен появлением Орин-сан, чтобы сообщить ей, что ее уже избавили от нескольких баклажанов и половины сакэ.
— Хотя надо было мне догадаться, что на мой гёкуро (лучший сорт зеленого чая, выращиваемый в Японии – прим. перев.) далеко не каждый вор позарится.
И Орин-сан смеется заразительным, но необидным смехом, который я уже давным-давно забыл.
— Прошу прощения. Я его заменю.
Понятия не имею, как я его заменю, потому что у меня нет ни гроша. Но предложить кажется мне правильным.
— Ох, да не волнуйся ты. Всё равно у меня тут никого и не бывает. Он только пропадал зазря. И вот на тебе, какой гость вдруг… — Орин-сан чуть откидывается назад и искоса поглядывает на меня. — Только, Дзин-сан, ты что-то бледноват. Краше в гроб кладут. В пещере что ли жил? А худющий! Ты глянь-ка на запястья! Жена совсем не кормит, что ли?
— Я не…
— Нет? А знаешь, почему? Потому что даже не разговаривал никогда с юными барышнями, вот почему. Всё молчит, молчит всегда. Как сейчас помню…
— Это еще что за старая карга?
В дверях стоит Муген и смотрит на Орин-сан с таким угрюмым видом, как будто от нее пахнет гнилым луком. Ну, может и пахнет чуть-чуть. Фуу, отчаявшись столкнуть его с дороги, в конце концов протискивается в щель между стеной и Мугеном.
— Орин-сан, — говорю я официальным тоном. — Мои товарищи по путешествию.
Я вытряхиваю последние несколько листочков из своего ги и высыпаю обратно в коробку. Жду этого без всякого нетерпения. Не надо было мне тащиться за Мугеном в эту хижину. Я всё никак не смирюсь с тем, что меня обвели вокруг пальца. И никак не смирюсь с тем, что завидую ему — это была замечательная задумка.
— Это Муген, а я Фуу. Простите, что мы тут похозяйничали. Дзин заболел, и мы искали, где бы ему можно было отлежаться.
Орин-сан, сузив глаза, впивается в меня взглядом. Рука ее взмывает и хлопает меня по лбу гораздо сильнее, чем нужно. Явно у нее неладно со зрением.
— Ничего страшного, Фуу-тян. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома и… Подумать только, да она права! У тебя и впрямь жар, Дзин. Так вот почему ты такой бледный, а?
Муген насмешливо фыркает и шлепается на пол прямо в дверях.
— Фу. Старушенция. Нет бы кто помоложе. У старушенций отвисш…
Фуу припечатывает ему ладонью рот. Орин-сан или его не слышит, или делает вид, что не слышит. Могу поспорить, что последнее. Мальчишек, уговаривающихся стянуть что-нибудь на перекус, она всегда могла услышать с другого конца додзё.
— Что же, — говорит Орин-сан. — Приготовлю-ка я Дзину лечебного чая. Ему это полезно. А потом мы все будем обедать. Гости — это хорошо. И, конечно же, в этом доме всегда рады друзьям Дзин-сана.
Я не говорил, что они мои друзья!

***
— Ну да. Мариа-сенсей больше не мог позволить себе держать домоправительницу, вот я сюда, к сестре, и перебралась. Она травы в горах собирала и в ближайшей деревне продавала, и этого вполне хватало на жизнь. Но, как ни печально, вот уже год, как она отошла. Хотя я ее торговлю продолжаю. А место-то тут уединенное, никого нет, но к этому привыкаешь.
Слышно, как что-то мерно растирают, а в воздухе висит острый аромат свежеизмельченой зелени. Я лежу на боку, на лбу холодный компресс. Утренний птичий гомон смешивается со звуками размалывания и беседы. Это даже… уютно. Или лучше сказать «приятно»?
— Как это грустно, про вашу сестру, Орин-сан.
— Мм. Да. Но со стариками такое случается. А в жизни она была счастлива. О, очень хорошо, Фуу-тян. У тебя сильные руки. Ты могла бы делать лекарства. Надо это еще потолочь, пока не получится порошок, а потом я тебе покажу, как делать пакетики.
Я приоткрываю один глаз и бросаю быстрый взгляд вокруг. Мугена нет. Фуу и Орин-сан сидят в уголке. Фуу, склонившись над круглым каменным кругом, вращает его, двигая ручку взад-вперед. Рядом с ней Орин-сан отщипывает листья со стеблей растений, грудой наваленных рядом.
— Орин-сан, мне интересно… А каким Дзин был в детстве?
— В детстве? — Орин-сан глубокомысленно возводит глаза к потолку. — Да знаешь, когда он только появился в додзё, он был таким пухлым малышом. Я уж было подумала, что Мариа-сенсей собрался отдать его учиться сумо. Но как только Дзин-сан взялся махать своим шинаем, так сразу же стал поджарым, словно волк.
Фуу на минуту прекращает вращать жернов.
— Я имею в виду, он всегда был таким… ну, таким вот — замкнутым и молчаливым?
— Да, вот поди ж ты. Всегда такой серьезный, наш Дзин-сан. Такой правильный. Мариа-сенсей мне как-то сказал: «Орин, клинок для него — это призвание, но если у человека душа из стали, она утянет его на дно». Я думаю, он был рад, что Дзин появился в додзё, но печалился тому, что Дзин всегда так замкнут и одинок.
— О.
У Фуу в голосе такая горечь, что меня пробирает озноб. Мне совершенно не нравится оборот, который принимает эта беседа. Не представляю, знает ли Орин-сан обо мне и Мариа-сенсее, но почему-то не испытываю ни малейшего желания, чтобы она об этом узнала. И почему это вечно все меня обсуждают, когда думают, что я сплю?
— Я всегда надеялась, что Дзин-сан будет счастлив. Он теперь когда-нибудь улыбается, Фуу-тян?
— Мм, ну, не очень-то, — голос у Фуу становится более жизнерадостным. — Но мне кажется, что с тех пор, как началось наше путешествие, он заметно оживился. А Муген, кажись, немного угомонился. Хотя они и хотят друг друга поубивать, но я думаю, что на самом деле они очень хорошо друг на друга влияют.
Она добралась до сакэ. Разумеется, она пьяна.
— Что ж, приятно это слышать, — говорит Орин-сан. Шуршание ткани. Наверное, она придвинулась поближе к Фуу. — Скажи, Фуу-тян…
— Да?
— А что, этот Муген-сан… Он твой муж?
Моё удушье, к счастью, заглушено протестующими воплями Фуу.

Глава седьмая. Плывущий лист

***
Дни идут. Мне то становится лучше, то совершенно непредсказуемо снова начинает трясти. Как только я просыпаюсь, Орин-сан поит меня каким-то горьким отваром. Фуу почти всегда улыбается, скрывая то, что ее может беспокоить. Что до Мугена, то он неизменно маячит за дверью, на энгаве, и вид у него самый что ни на есть скучающий.
И вот однажды утром, проснувшись, я обнаруживаю, что жар спал. У меня кружится голова, и чувствую я себя выжатым как лимон, но хворь, от которой до этого ломило всё тело, сошла на нет. И проснулся я раньше всех. Это хороший признак.
Я немедленно принимаю решение никогда больше не болеть. Мало того, что это унизительно, оно еще и утомительно. Надо отметить, что это совершенно не то, на что человек должен тратить свое временя.
Сенсей никогда не болел. Вот как хотите. Наверняка как-нибудь в юности он решил ни в коем случае не потакать себе в столь фривольном времяпрепровождении.
Если человек примет решение, он может пойти против природы. То, что природу принято изображать слепой силой, над которой никто не властен, еще вовсе не означает, что мы должны сидеть сложа руки и позволять делать из себя страдальцев. Против всего, что способно вызывать в человеке покорность, необходимо бороться всеми силами.
Постой-ка. Не этого ли мнения придерживается и Муген?
М-да, похоже, я еще не вполне здоров.
И еще я весь пропах потом. Мне нужно помыться.
Хм. Если бы я не видел цвета рукавов собственного ги, у меня вполне могло бы сложиться дикое впечатление, что уснул я Дзином, а проснулся Мугеном. Мысль, которая ужасает куда как больше, чем картина собственной гибели от руки этого голодранца.
Я потихоньку выбираюсь из домика Орин-сан и иду на звук горной речушки неподалеку. Всё выглядит каким-то очень ясным, и солнечный свет ощущается как-то более бодряще. Листья шелестят, ветки под ногами похрустывают как-то особенно отчетливо. Я делаю глубокий вдох, наполняясь ароматом сосен, дикой мяты и клевера. Это восстанавливает силы не хуже любого отвара, хотя сомневаюсь, что когда-нибудь скажу об этом Орин-сан.
Я с удивлением обнаруживаю, что вода не холодная. Должно быть, она нагревается где-то в недрах горы. И пока упоительно теплый поток смывает прочь последние остатки хвори, на меня снисходит непостижимая безмятежность.
Какие сейчас могут быть заботы? Какие тревоги? Ощущение постоянной опасности, которое преследовало нас в этом путешествии, растворилось в полнейшем и нелепейшем облегчении под влиянием мгновения этой безмятежности. Голос, говорящий о необходимости что-то искать, что-то неясное мне самому, затихает до слабого шепота, неразборчивого бормотания, и звучит тише, чем журчание воды, в которой я купаюсь.
Я слежу, как падает с ближнего дерева лист размером с мою ладонь и, влекомый ветром и течением, словно парусник скользит по воде. Он то вращается, то застывает в неподвижности. На миг его прибивает к берегу, и он не может сдвинуться с места. Потом вырывается на волю и мчится прочь так быстро, что я боюсь, как бы он не перевернулся.
Вот лист…
Он беспокоится о том, куда плывет? Он борется с течением? Борется с ветром? Он исполнен печали от разлуки с деревом?
Нет. Мне кажется, он наслаждается своим путешествием. Мне кажется, он очень, очень наслаждается этим путешествием.
Если бы не так, он бы крепче держался за свое дерево.
Я не знаю, что со мной будет. Не знаю, скоро ли я умру, или спустя много лет. Не знаю, закончим ли мы с Мугеном когда-нибудь наш поединок, найдет ли Фуу своего подсолнечного самурая и не станет ли потом весь этот путь, наше путешествие лишь отдаленным воспоминанием. Я не знаю, увижу ли когда-нибудь еще раз Шино-сан.
Я знаю только то, что если буду держаться за дерево слишком крепко, то никогда не узнаю даже того, что знает простой лист.
Я шевелю в воде пальцами ноги. Я несколько раз видел, как Фуу это делала, когда ловила рыбу. Опускала пальцы в воду и просто водила ногой туда-сюда. Муген делает то же самое, но я предпочитаю не думать о его волосатых ногах, к тому же я почти уверен, что он этим занимается только для того, чтобы выполоскать грязь из-под ногтей. Но, похоже, оба получали от этого удовольствие и…
Ну, вообще-то и в самом деле приятно.
Откуда они всё это знают? Я проштудировал множество книг, методик и правил этикета, но ни разу не натолкнулся ни на одного ученого или сенсея, который упоминал бы о том, какое это удовольствие — шевелить в воде пальцами ноги. Ни один из них не скажет вам, как поймать угря в кадушке. Никто никогда не разъяснял мне, как можно успокоить плачущую Фуу, или перепить дикаря с бездонным желудком.
Нет никаких книг о том, что вам действительно нужно знать.
— Йаааахууу!
Миг моего просветления снесен стеной воды, большая часть которой решила через нос и рот проникнуть мне прямо в мозг. Вместо того чтобы схватиться за катану, я зажимаю переносицу и, сузив глаза, впериваю взор в Мугена, когда его башка всплывает на поверхность.
— Это бомбочка, — объявляет Муген. — Слыхал? Типа как на заграничных кораблях, которые лупят такими здоровенными железными шарами. Всех самурайчиков стирает в мелкий порошок.
— Меня не стерло.
Я пытаюсь не кашлять, но это совершенно бесполезно. Вода в носу тоже ощущение не из приятных.
Муген ухмыляется, глядя на мое неудобство. Он, рассекая воду, плавает туда-сюда, пока не находит, где устроиться — к счастью, не слишком близко от меня.
— Недурная водичка. — Он поглядывает на меня и выпячивает нижнюю губу. — А вот вид мог бы быть и получше.
— Зачем пришел?
— Я уже весь пропах домом этой бабульки. А кралечки терпеть не могут, когда от парня пахнет как от старой развалины.
— Какая проницательность. — Я решаю не говорить ему, что женщины, скорее всего, не в восторге и от обычного мугенова аромата.
— И вдобавок они обе храпели. Блин, ты когда-нибудь слышал, чтобы женщина так храпела?
— И ты храпишь.
— Ты тоже, недоумок.
Что за ерунда. Я решаю не отвечать и не заявлять очевидного — того, что я не храплю. Потому что я не храплю. (Нет?) Вместо этого я сижу в молчании. Может, если я не буду обращать на него внимания, ему надоест, и он оставит меня в покое.
Я жду, что Муген снова примется язвить и выводить меня из себя, но он, как ни странно, молчит. Он только лишь прислоняется к торчащему из воды камню, приходящемуся ему по грудь, с приклеившейся к лицу привычной вульгарной усмешкой. Интересно, что творится в голове у такого типа. О чем он сейчас думает? Где раздобыть сакэ и женщин? Он вообще способен думать? Наверное, с таким же успехом я мог бы прикидывать, о чем думает зверушка Фуу.
Меня что же, волнует, о чем он думает? Что за бред.
Он, наконец, спрашивает:
— Старушенция о тебе знает?
Я осознаю, что разглядываю рябь на воде, крошечные волны, созданные струящейся вокруг меня водой. Всё похоже на это. Погружено в невидимую воду. И чем больше вы этому сопротивляетесь, тем больше создаете ряби.
— Нет.
Я понимаю свою ошибку сразу же, как это слово выходит у меня изо рта. Муген спросил только затем, чтобы использовать полученные сведения как рычаги, средство, чтобы на меня надавить. Не знаю, чего ему от меня надо, но точно знаю, что мне это не понравится.
— Меня не касается, что она обо мне думает, — говорю я. В самом деле, не так уж это важно, так или иначе Орин-сан когда-нибудь узнает о том, что я убил учителя. Она всего лишь старая женщина, которую я знал еще в детстве. Она мне никто.
Муген закатывает глаза и, скрестив руки на затылке, откидывается на камень. Его голос обдает жаром, как пламенеющее горнило, в котором куют мечи.
— Кому-то надо прикончить эту старую перечницу. Добить, как старую хромую псину. Нечего на свете заживаться.
Меня обжигают его грязные инсинуации. Прежде чем я успеваю даже подумать, рука устремляется к катане, пальцы стискивают рукоять, а острие упирается в шею Мугену. Все мышцы в моем теле тотчас же утрачивают приобретенную в теплой воде расслабленность. Он и бровью не повел, хотя прекрасно знает о приставленном к затылку клинке. Вообще, поразительно, что он так открылся. И даже не дернулся за своим мечом. Он совершенно раздет и беззащитен. Надо убить его, пока у меня такое преимущество.
Но бить лежачего как-то… неправильно.
— Уважай старших, — говорю я, и мой монотонно-бесцветный голос удивляет даже меня самого.
Он не оборачивается, а вместо этого упирается руками в камень и вытягивает себя из воды. Я в процессе лицезрею некоторые части тела, которые лицезреть не испытываю ни малейшего желания. Как это получается, что он даже там загорел? Фу.
— Хе. — Он окончательно влезает из воды и уходит, голышом и явно не ощущая никакой потребности немедленно одеться. — Тупее тебя в Японии никого и не сыщешь.

***
В благодарность за гостеприимство мы решили помочь Орин-сан с ремонтом ее обветшалого домишки. Или, если точнее, починкой занимаюсь я, а Муген и Фуу препираются по малейшему поводу. Перепалки их нескончаемы. И вдобавок, как только появляется Орин-сан, Муген всегда находит повод улизнуть. Не знаю, почему он к старикам питает такую неприязнь, да и не стремлюсь узнать, по правде говоря. Просто радуюсь тишине и спокойствию.
— Дзин-сан, ты там поосторожнее на крыше. — Орин-сан, глядя вверх, прикрывает глаза рукой от солнца. — Подумать только, какие ж эти молодые люди прыткие, а, Фуу-тян?
— Лучше бы уж они иногда были не такими прыткими, — ворчит Фуу. Мне ее не видно — загораживает навес над энгавой — но наверняка у нее типичный упрямо-надутый вид. Фуу латает одежду и корзинки, так как у Орин-сан зрение уже не очень, и тонкую работу она делать не может. — Чуть что — за мечи хватаются. Ума не приложу, что с ними делать.
До меня доносится дребезжащий смех Орин-сан:
— Фуу-тян ведь тоже прыткая, мм? — Фуу ничего не отвечает, по крайней мере вслух. — Вот так да, ну и потрудилась же ты над этими корзинками! У тебя уж наверняка и аппетит разыгрался.
Как у Фуу бурчит в желудке, мне слышно даже тут.
— Отнеси-ка Дзину этот кувшин с чаем. Вы там заканчивайте, а я пока приготовлю что-нибудь перекусить.
Перекусить. Любимое словечко Фуу. Неужели и я в этом возрасте столько ел? По-моему, целое додзё за неделю не осилит столько съестного, сколько Фуу способна умять за день.
Через минуту ее голова появляется из-за края крыши.
— Дзин, ты что, весь день тут пропадать собрался? И вообще-то говоря, это не замок в Эдо, вовсе не обязательно делать его неприступным.
Я работаю как ни в чем не бывало. Если берешься за дело, так как следует его стоит сделать с первого раза. Фуу забирается наконец по лестнице на самый верх и усаживается на краешке, рискованно свесив вниз ноги. Поставив кувшин с чаем рядом с собой, она оглядывается на меня через плечо.
— Орин-сан сказала, чтобы ты это выпил. А то, чего доброго, надорвешься еще и опять заболеешь.
— Aa.
Попить, кажется, будет кстати. Я откладываю охапку соломы, которой заделываю дыры в крыше у Орин-сан, и иду посидеть рядом с Фуу. Крыша вся горбылями, так что усесться как положено, на колени, не получается. Да и сидеть, скрестив ноги, тоже не очень-то удобно: я как-то нелепо перекашиваюсь.
Фуу только веселится, глядя на то, как я пытаюсь устроиться поудобнее.
— Ты ж на крыше, Дзин, а не на приеме у даймё.
— Aa.
Я наконец решаюсь сделать то же, что и Фуу, и свешиваю ноги с крыши. Думаю, до этого нашего путешествия мне было бы куда более неловко сидеть так непринужденно у всех на виду. Фуу вручает мне чай, я откупориваю и пью. Вкусно, только что-то странное туда добавлено, приправа или трава, никак не разберу.
— Как же красиво. И так видно далеко. Внизу деревья весь вид загораживают, и не скажешь, что всё такое необъятное.
Я отрываю взгляд от питья и смотрю в том же направлении, что и Фуу. С крыши долина видна как на ладони. Сотни и сотни деревьев сливаются друг с другом, образуя пушистый ковер, который уходит куда-то в бесконечность. Единственное, что мешает господству зеленого цвета — тонкая голубая полоска, вьющаяся в долине, безымянная река, которая привела нас к домику Орин-сан. Интересно, как высоко надо забраться, чтобы можно было увидеть Киото… или даже Эдо.
— Подумать только, сколько мы прошли.
— Aa.
Солнце на западе висит низко, окрашивая небо в золотисто-розовые закатные тона. Сколько же закатов было в нашем путешествии? Много? Или самую малость? Оно началось всего лишь вчера, или мы идем вместе уже очень-очень давно? Время кажется загадочным, как письмена в иноземной книге — непостижимым.
Фуу обращается лицом к закату, и на нем отражаются все краски неба. Оно будто светится изнутри от какого-то неведомого источника. Ветер колышет пряди ее волос. Она чуть улыбается, но улыбка ее отсутствующая, затерявшаяся в мыслях, о которых я, конечно же, никогда не узнаю. Думаю, я часто делаю ошибку, забывая, что Фуу не менее скрытна, чем Муген или я. Есть в ней много того, чего мы просто не знаем.
— Я на закате всегда вспоминаю о подсолнухах. Знаешь почему? Потому что весь день подсолнухи поворачиваются вслед за солнцем. А ночью солнце исчезает. И подсолнухи всё смотрят в ту сторону, где оно исчезло. Ночь напролет они всё ждут, всё ждут… У подсолнухов ведь нету ног, они не могут отправиться на запад и узнать, куда же делось солнце. Они могут только ждать, полные печали, оттого что солнце оставило их. Вот почему их семечки так похожи на слезинки.
Мне нечего на это сказать, так что я делаю еще глоток и вновь смотрю на закат. Это… приятно, наверное. Сидеть здесь на крыше с Фуу. Есть в этом что-то до боли знакомое, хотя я точно знаю, что прежде никогда такого не было.
Не знаю, что всё это значит — ощущать всё это. Я решаю об этом не думать. Я решаю стать листом, упавшим в воду и влекомым потоком.
— Какая я голодная, — бормочет Фуу. Потом зевает. — Орин-сан сказала, что принесет… перекусить… ну… так где же она… там?
Я продолжаю пить свой чай. Что в Фуу хорошо, так это то, что она давно уже не требует от меня ответа на ее вопросы — на большинство ее вопросов. Я замечаю, что и от Мугена она уже по большей части не пытается чего-то добиться. Может, рано или поздно человек понимает, что окружающие останутся такими, какие они есть, и ничего с этим поделать нельзя. Даже если это раздражает, или выводит из себя — всё равно ничего не поделаешь.
Я долго сморю на закат. Фуу как-то странно притихла. После ее рассказа о подсолнухах закат наполняется даже большим смыслом, чем раньше. Как будто с заходом солнца станет ясно что-то очень важное, откроется тайна всего этого длинного путешествия. Я почти суеверно жду темноты.
А потом, когда нижний край солнца на западе касается макушек деревьев, я ощущаю тяжесть на своей руке. Пугающую тяжесть. Но когда я оборачиваюсь посмотреть, то обнаруживаю, что взгляд мой упирается в макушку Фуу. Она прислонилась ко мне. Или, точнее, заснула, а меня сочла вполне подходящим футоном.
И что прикажете делать? Это, разумеется, никак не назовешь приличным. Надо разбудить ее, но так, чтобы она не испугалась и не упала с крыши. Может, если попробовать… подвинуться… Нет, наверное, надо откашляться.
Я пытаюсь, но без толку.
Что же, пусть лежит. Это вовсе не противно, тяжесть головы Фуу на моей руке. Может, это что-то значит. Не знаю что, но может, это важно.
Может…
Да, но почему это у меня рука такая… мокрая?
— Э, ты что… слюни пускаешь?
Фуу чуть сдвигается, и мне слышно, как она бормочет: «Есть так хочется».
Это же Фуу.
Но что я могу сделать?
Я всего лишь лист, который несет вниз по течению.
Я всего лишь подсолнечный самурай, который следует за солнцем…
Солнцем, которое гонится за своим собственным подсолнечным самураем.

***
— Должна поблагодарить, Дзин-сан, за ту помощь, которую вы со своими друзьями мне оказали. Мой домик теперь выглядит даже лучше, чем тогда, когда я пришла сюда к сестре. А Фуу-сан — само очарование. Но вот насчет молодого человека не знаю. Чувствуется в нем что-то опасное.
Это еще мягко сказано.
— Не стоит благодарности.
Орин-сан попросила меня прогуляться с ней к реке перед тем, как мы снова отправимся в путь. Тропа петляет и кружит по лесу, но я почему-то не ощущаю и подобия дорожки. По крайней мере, видно, куда идти.
Мне приходится изрядно сдерживать шаг, чтобы не опережать Орин-сан. Не так-то это просто — не забывать идти медленней обычного. Зато появился повод рассмотреть каждый лист. Фуу права. Когда стоишь на земле, и не скажешь, как огромен этот лес.
— Я рада за тебя, Дзин-сан, рада, что ты нашел друзей. У меня же непрестанно за тебя душа болела, но теперь ведь мне не стоит беспокоиться?
А она обо мне беспокоилась? Она же едва меня знала, да и связь мы, конечно, потеряли много лет назад. Что же, полагаю, пожилым людям вообще свойственно помнить до мелочей всё странное и необычное — и вещи, и места.
— Нет никакого повода для…
Орин-сан останавливается. Она опережает меня на несколько шагов, потому что знает, куда мы идем.
— Несколько месяцев назад здесь объявился Юкимару-кун. Он поведал мне историю, историю о злобе и предательстве, которые разрушили хорошее додзё, где ты и я когда-то жили. — Орин-сан протягивает руку и дотрагивается до низко склонившейся ветви. Ее старые пальцы проводят по желто-зеленому листу, словно лаская, успокаивая его. — Он говорил о вселяющем ужас чудовище, обосновавшемся в сердце молчаливого мальчика, которого я знала когда-то, о мече, ставшем тем, чего всегда боялся Мариа-сенсей, о великом зле, которое было сделано старому моему хозяину.
Я поражен, но стараюсь не показывать этого. Я даже и не подозревал, что Орин-сан могла уже знать об учителе. Она ни разу, ни на одно мгновение, не дала мне понять, что слышала о том, что рассказывал Юкимару.
— Но за эти несколько дней мне не встретилось никакого чудовища, Дзин-сан. Значит, Юкимару-кун, должно быть, ошибался, ведь так?
Я не знаю, чего она хочет. Она хочет, чтобы я успокоил ее, сказал, что это не я убил учителя? Но было бы не слишком подобающе лгать. Ложь противоречит принципам бусидо. Она сведет на нет все мои попытки жить, без колебаний устремившись вперед.
И почему я вообще думаю о том, не солгать ли? Почему мне не безразлично, узнает ли эта пожилая женщина правду? Почему мне не безразлично…
Если Муген и Фуу узнают правду?
Виновен ли я? Чувствую ли я себя… виновным? Несмотря на то, что я знаю — то, что я сделал, и продолжаю делать, было правильным согласно кодексу самураев — я в глубине души сомневаюсь в чистоте своих помыслов, как тогда, так и теперь.
Или в том, что сейчас, есть что-то совсем другое?
Что-то гораздо проще. Что-то такое, что можно свести всего к одному простому вопросу.
Изменится ли что-то между нами, если они узнают?
Для Фуу, Мугена, даже для Орин-сан — будет ли Дзин всё еще Дзином?
Или непостижимым чудовищем?
Я вижу, как ногти Орин-сан срезают лист с ветки, пока она ждет моего ответа. Он кружится и вращается в воздухе, свободный теперь, плавно скользя то туда, то обратно, то быстро, то медленно, пока не опускается в лужу, оставшуюся после утреннего дождя.
— В додзё было чудовище, — говорю я, наклоняясь, чтобы подобрать лист. — Было и предательство.
И хотя мне не видно Орин-сан, я знаю, что она прикрыла губы своей старой сморщенной рукой.
— Но, как и учил меня мудрый учитель, я поразил его в самое сердце, пока оно не разрослось.

***
Мы покидаем Орин-сан сверкающе-ясным утром и, согласно ее наставлениям, направляемся к ближайшей деревне, где она обычно продает свои лекарственные травы. Это глухое местечко, эта деревушка, но хоть какое-то подобие культуры — уже облегчение, когда столько времени проведено в лесу.
И тут есть постоялый двор.
Несколько дней мы проводим за работой, накапливая деньги на дальнейшее путешествие, хотя в наших планах возникла небольшая заминка, когда Муген проиграл половину наших сбережений, а потом схватился с местной якудзой, попытавшись вернуть деньги назад не самым честным путем. Муген утверждает, что его облапошили. Даже не знаю, что хуже: то, что он позволил себя обмануть, или то, что он так обозлился на это потом.
Я ухитряюсь раздобыть еще одну карту и маленький мешочек, где я храню один листок, который почему-то решил взять на память о нашем визите к Орин-сан.
Фуу говорит, что нигде она не едала такой вкуснейшей форели на пару, как в этом местечке. Такой невообразимо нежной. И ей очень жаль, что вся форель кончилась еще до того, как мы вернулись со свидания с якудзой.
Я усаживаюсь чистить катану и слушать их препирательства.

***
— Ладно, ладно. Еще вопрос. Если бы вы могли повстречаться с какой-нибудь исторической личностью, кого бы вы выбрали?
Муген испускает громкий стон.
— Опять эта хрень.
Мы идем по берегу небольшой речушки. Этим днем мы шли довольно бодрым шагом после того, как стало очевидно, что в деревне нас видеть больше не рады. Но, похоже, желающих последовать по нашим стопам не нашлось, так что мы постепенно перешли на наш обычный темп.
— Ну же, Дзин, кого бы ты хотел встретить?
— Масамунэ*.
Фуу вздыхает и трясет головой.
— Кто бы сомневался. — Она тыкает в Мугена. — Твоя очередь.
Муген пару секунд задумчиво скребет в башке, а потом объявляет:
— Жена Масамунэ.
Тьфу. Непременно надо опошлить всё хорошее и достойное в этом мире?
— Ни при чем.
— Ну, он же, наверное, кроме своих долбанных мечей и знать никого не желал, и она, небось, вся извелась от нетерпенья, если ты понимаешь, о чем я.
Фуу кривит лицо и пытается пропустить мимо ушей очередную мугенову непристойность.
— А я никак не придумаю, кого хотела бы встретить. Я слишком голодная, чтобы думать.
— Э! Ты же сама вопрос задала!
Я прищуриваюсь.
— Тебе в самом деле нужен ее ответ?
Муген пожимает плечами и бурчит что-то о том, что на самом деле ему плевать. Всё еще бубня себе под нос, он пробирается к воде и начинает искать наживку и крепкую камышину на удочку.
Я начинаю собирать дрова для костра. Всё как всегда. У каждого свои обязанности. Каждый из нас играет свою роль в этом путешествии. Как сказала когда-то Фуу: Муген — это Муген, Фуу — это Фуу, а Дзин — это Дзин. Кто мы есть и кем мы, вероятно, навсегда и останемся. Можно сопротивляться этому, словно рыба, плывущая против течения, словно лист, цепляющийся за дерево, словно подсолнух, силящийся разглядеть то, чего уже нет, а можно просто отдаться потоку.
Чуть погодя мы уже сидим вокруг костра, глядя на шипящую на огне рыбу.
— Сколько там еще осталось до Нагасаки? — спрашивает Фуу.
Я протягиваю руку и роюсь в своем ги. Несколько раз моргаю, вынимаю руку. Потом пробую еще раз.
Фуу наклоняется вперед, и глаза у нее делаются как плошки.
— Только не… Только не говори мне, что ты опять потерял карту!
— Я опять потерял карту.
— ЧТО?! — В глазах у Фуу полыхает огонь, и я не думаю, что это просто отражение пламени костра. — Ты что, серьезно?
Я засовываю руку в ги и вынимаю сложенный лист бумаги.
— Нет, — говорю я, раскрывая карту, — несерьезно.
И в кои-то веки так замечательно чувствовать свою несерьезность.

КОНЕЦ
_____________________
*Окадзаки Масамунэ — величайший из мастеров-кузнецов Японии, живший в конце периода Камакура (XIV век) и ставший для японцев олицетворением мастерства, недостижимого совершенства. Подробнее тут.
Была ли у Масамунэ жена, науке неизвестно. Мугену, скорее всего, тоже.

Эпилог

— Ну так что, — спрашивает Муген, — далеко еще до Нагасаки?
Я сверяюсь с картой. Кажется, мы в своих блужданиях зашли даже дальше, чем думали.
— Хм. Нагасаки мы уже прошли.
— ЧТО?!

@темы: General, Редкий фэндом, PG-13